Казалось бы абсурд априори смысла иметь не может, ведь этим словом обозначают все бессмысленное, что может нас окружать. Ан нет, нередко именно абсурд становится тем инструментом, с помощью которого автор хочет показать глубокий смысл того, что нам казалось совсем неважным.
Литература абсурда — это стиль или лейтмотив в литературе, характерной особенностью которого является демонстрация бессмысленности, парадоксальности, нелепости и даже комизма привычных жизненных условностей, правил и законов, при помощи игры логическими значениями, описаний механистичности, бесцельности существования человека, обличения недопонимания между отдельной личностью и обществом. Возможны и другие способы выражения.
Литература абсурда затрагивает самые разные сферы и проблемы: психология, социум, кризис духовности, культурные ценности, другие составляющие нашей жизни…
В середине октября азербайджанский режиссер Кямран Шахмардан, который живет в Финляндии и руководит театром Black and White, представит в Кемеровском областном театре драмы премьерный моноспектакль по пьесе знаменитого абсурдиста Сэмюэля Беккета «Последняя лента Крэппа», сообщил Trend Life Кямран Шахмардан.
Автор не впервые обращается к произведению Беккета. В 1996 году на экспериментальной студии Рамиза Мирзоева (АзТВ) снял свой первый телефильм «Игра», соединив три пьесы Сэмюэла Беккета.
Сэмюэл Беккет (Samuel Beckett) (1906-1989), ирландский классик авангардной литературы XX века, автор сюрреалистических пьес, писатель, романист, драматург, поэт и эссеист, представитель модернизма, родился 13 апреля 1906 года в Дублине, а с 1929 года жил и работал в Париже. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1969 года. «Последняя лента Крэппа» повествует об одиноком старике, вся реальная память которого «умещается» на одной аудиокатушке. 69-летний старик ведет свой диалог с собой же, но 39-летним, голос которого он когда-то записал на пленку. В постановке точно передано ощущение проходящей мимо жизни и отчаянное желание героя уцепиться за нее.
Переживание дистанции между «тогда» и «сейчас» составляет главное содержание роли. Сколько времени потрачено зря: злоупотребление алкоголем, поиск любви, оплакивание юности, смерть близких, другие тщетные крайности — но жизнь не поправишь, не отредактируешь, не проживешь заново…
Спектакль короток — он идет ровно час, но в нем спрессована вся человеческая судьба. Человек-рухлядь, вышвырнутый на свалку подобно всем окружающим его вещам — щемящее свидетельство той «проржавевшей» жизни, что, в сущности, была проиграна им еще тогда, где-то в преддверии сорока. Становится очевидно, что записей больше не будет — оттого-то и эта лента «последняя».
Отметим, что Кямран Шахмардан родился 29 сентября 1972 года в Баку. В шесть лет дебютировал как киноактер в фильме «Шкатулка из крепости» в первом в Советском Союзе детском детективе. До 15 лет снялся еще в девяти картинах в главных ролях: «Рыцари Черного озера» Энвера Аблуча, «Заводила» Ефима Абрамова, «Сигнал с моря» Джейхуна Мирзоева и т.д. Около пятнадцати лет живет и работает в Финляндии и Эстонии, руководит театром-фестивалем «White and black» (Белое и черное), ставит спектакли в Азербайджане, Финляндии и России. Окончил режиссерский факультет Академии искусств Стокгольма, был отмечен наградами и призами на фестивалях за документальные фильмы. В Будапеште снял фильм «На рассвете», отмеченный на фестивалях в Карловых Варах и Хельсинки. В 2008 году стал «Художником года» в Финляндии.
Если любого театроведа разбудить среди ночи и попросить его назвать десятку величайших мировых режиссеров второй половины XX века, то можно не сомневаться, что Уилсон окажется в этом списке на одном из первых мест. Режиссер и художник в одном лице, он сумел перевернуть все существовавшие до него представления о визуальной стороне театра. Его лучшие спектакли, от семичасового «Взгляда глухого» до семидневной «Горы Ка и террасы гардений», — монументальные полотна, в которых зачастую могло в течение нескольких часов не произноситься ни единого слова и не происходить ничего конкретного, но которые неизбежно завораживали своей медитативной красотой, идеальной выверенностью деталей и каждого жеста.
Уилсон — поэт и математик в одном лице.
Он умеет создавать на сцене инопланетные пейзажи, серии сюрреалистических видений, претворяющих в реальность самые безумные сны.
И все же каждый его спектакль — расписанная в мельчайших подробностях партитура, в которой не может быть ничего лишнего и случайного, а в каждом повороте головы актера, каждой перемене освещения есть свой смысл.
В России спектакли приезжали до сих пор всего лишь трижды. В 1998 году он показал на Чеховском фестивале поставленную в Италии «Персефону», в 2001-м — созданную им в стокгольмском «Драматене» «Игру снов» по Стриндбергу, в которой градус визионерской свободы даже в контексте его театра зашкаливал за все мыслимые пределы. Чуть позже, в 2005-м, Уилсон поставил свой пока единственный российский спектакль — «Мадам Баттерфляй» в Большом; впрочем, это был просто очередной перенос оперы, впервые поставленной им еще в начале 90-х.
В этот раз московские зрители увидели Уилсона с совершенно новой для себя стороны, не как автора сложных многофигурных действ, а как сразу и режиссера, и исполнителя камерного моноспектакля. Но для него «Последняя лента Крэппа» — не первый такой опыт: не так давно он уже ставил «Гамлет. Монолог», где выступал сразу за всех персонажей шекспировской пьесы. Моноспектакли Уилсона — явление совершенно особое.
Здесь речь не просто об авторе спектакля, едином во всех лицах, но именно о режиссере, который выступает в качестве актера, ни на секунду не забывая о своей второй ипостаси, и как бы все время видя себя из зрительного зала.
Декорации непривычно скромны для Уилсона: простой сценический павильон с узкими окошками под потолком и целой стеклянной стеной из маленьких продолговатых отсеков на заднем плане, чем-то напоминающей гигантский книжный шкаф. То и дело оконные стекла начинают переливаться причудливой игрой света — это под звучание грома идет дождь.
Сам Уилсон в роли созданного Сэмюэлем Беккетом старика Крэппа, снова и снова слушающего записи собственного голоса с разных лет, одет в безукоризненный парадный костюм, а его лицо выбелено, как у клоуна. Он торжественно восседает за письменным столом, разбирает тяжелые коробки с катушками пленок и чем-то напоминает Просперо из шекспировской «Бури» — волшебника-властелина посреди безлюдного мира.
Конечно, бытовая подоплека, которую под эту пьесу Беккета подвести довольно легко, в спектакле Уилсона исчезает бесследно.
Крэпп воспринимается совсем не реальным одиноким дедушкой, а последним человеком на покинутой всеми планете, где давно уже нет ничего, кроме его жалкого домика.
Уилсон существует на сцене с поразительной виртуозностью. Можно забыть обо всем и любоваться каждым его движением, каждым артистичным вскриком, который он издает, самим звучанием его идеально поставленного голоса, и английским языком, звучащим здесь скорее по-британски, чем по-американски. За первые 25-30 минут спектакля он не произносит ни слова — и все же от него невозможно оторвать глаз. Вот он долго-долго достает из ящика банан, вот его аккуратно чистит, затем держит в замершей руке, потом заранее широко раскрывает рот — и, как по команде, стремительно отправляет туда фрукт. Вот второй раз повторяет ту же самую процедуру безо всяких перемен.
Когда его собственный голос говорит о дорогом ему детском мячике, его пальцы инстинктивно чуть сжимаются, так, что невидимый мяч представляешь в его руках. Когда он вспоминает свою любовь, то обхватывает проигрыватель, как будто обнимает девушку.
Уилсон — конечно же, идеальный актер для своих спектаклей. Он беспрекословно послушен собственному режиссерскому рисунку, и сложно представить, чтобы каждый следующий показ спектакля хоть на йоту отличался от предыдущего.
Все время ловишь себя на мысли, что Уилсон-актер находится на сцене, а Уилсон-режиссер — в зале, и как будто смотрит спектакль со стороны, и руководит собой, как самой послушной марионеткой.
Как режиссер, Уилсон в этот раз прилежно следует беккетовским ремаркам (из которых пьеса состоит примерно наполовину), и даже номер с бананом сделан точно по указанию автора.
«Последняя лента Крэппа» — спектакль-учебник, по которому можно изучать азы актерского и режиссерского мастерства. Идеальный технический образец, жестко отлаженный механизм, работающий точно, как атомные часы.
Именно поэтому в «Последней ленте Крэппа» не остается места ничему живому, ничему неожиданному, ничему, что выходило бы за рамки правил. Странно, но Уилсон, грандиозный реформатор, преобразовавший мировой театр, предстает в этой постановке именно что классиком — очередным, одним из. Картинка спектакля все так же совершенна, но в ней уже нет и следа от той необузданной фантазии Уилсона, которая правила всеми его спектаклями.
«Последняя лента Крэппа» — спектакль, выглядящий сегодня вполне обыкновенным и традиционным, не несущий никаких новых и нетривиальных смыслов, даже не пытающийся экспериментировать с формой, а просто идущий по многократно накатанным рельсам, проложенным его создателем. Спектакль, похожий на музыкальную шкатулку, которая звучит безотказно, а запустивший ее человек одновременно и умиляется ее звучанию, и находится внутри нее, заменив собой все винтики. Для Уилсона это скорее игра детская, чем актерская, не более чем просто веселая забава. Хотя, конечно, на фоне даже самых лучших спектаклей очень многих других режиссеров спектакль Уилсона может казаться недосягаемой вершиной.
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Самуэль Беккет
Последняя лента Крэппа
Пьеса в одном действии
Krapp"s Last Tape by Samuel Beckett
Перевод с английского 3. Гинзбург
Поздний вечер.
Берлога Крэппа. Посреди сцены небольшой стол, ящики которого выдвигаются в сторону зрительного зала. У стола, лицом к зрителю, по ту сторону от ящиков сидит Крэпп – старый, усталый человек. Порыжевшие, когда-то черные, узкие брюки ему слишком коротки. В порыжевшем черном жилете четыре больших кармана. Серебряные часы с массивной серебряной цепочкой. Грязноватая белая рубашка без воротничка распахнута на груди. На ногах грязные белые башмаки слишком большого размера, узкие с длинным мыском. На очень бледном лице пурпурный нос. Седые волосы растрепаны. Не брит. Близорук, но очков не носит. Плохо слышит. Голос надтреснутый, с очень характерными интонациями. Двигается с трудом. На столе магнитофон с микрофоном и несколько картонных коробок с катушками записанных лент. Стол и небольшое пространство вокруг ярко освещены. Остальная часть сцены погружена в темноту. Какое-то время Крэпп неподвижен, потом тяжело вздыхает, смотрит на часы, долго ощупывает карманы, вынимает оттуда конверт, снова кладет его в карман, долго роется, вытаскивает небольшую связку ключей, подносит их ближе к глазам, выбирает ключ, встает и подходит к ящикам стола. Наклоняется, открывает первый ящик, заглядывает в него, ощупывает рукой, что там есть, вынимает катушку, рассматривает ее, кладет обратно и запирает ящик; открывает второй ящик, заглядывает в него, ощупывает рукой, вынимает большой банан, смотрит на него, запирает ящик, ключ кладет в карман.
Крэпп оборачивается, приближается к авансцене, останавливается, очищает банан, берет кончик банана в рот и замирает, бессмысленно глядя перед собой. В конце концов откусывает кусочек и начинает ходить взад и вперед по авансцене, на ярком свету, не делая больше четырех-пяти шагов в одну и другую сторону и задумчиво поедая банан. И вдруг, наступив на банановую шкурку, поскользнулся, чуть не упал. Выпрямляется, потом наклоняется, смотрит на шкурку и, наконец, опять наклонившись, отбрасывает ее ногой в оркестровую яму. Снова начинает ходить взад и вперед, доедает банан, подходит к столу, садится. Какое-то время он неподвижен. Глубоко вздыхает, вынимает из кармана ключи, подносит их к глазам, выбирает нужный ключ, встает и подходит к ящикам стола. Отпирает второй ящик, вынимает другой большой банан, смотрит на него, запирает ящик, кладет ключи в карман, поворачивается, подходит к авансцене, останавливается, поглаживает банан, очищает его, бросает шкурку в оркестровую яму, кладет кончик банана в рот и замирает, бессмысленно глядя перед собой. Наконец ему в голову приходит какая-то мысль, он кладет банан в жилетный карман так, что кончик его высовывается наружу, и со осей быстротой, на которую еще способен, устремляется в глубину сцены, в темноту. Проходит десять секунд. Громко хлопает пробка. Проходит еще пятнадцать секунд. Крапп возвращается на свет, держа в руках старый бухгалтерский гроссбух, и садится к столу. Кладет книгу на стол, вытирает рот и руки краем жилета и начинает их протирать.
Крэпп (неожиданно) . А! (Наклоняется над гроссбухом, листает страницы, находит нужное ему место, читает.) Коробка… третья… катушка… пятая. (Подымает голову и смотрит прямо перед собой. Радостно.) Катушка!.. (После паузы.) Ка-ту-у-у-шка!.. (Счастливо улыбается. Пауза. Наклоняется над столом, начинает рассматривать и выискивать нужную ему коробку.) Коробка… третья… третья… четвертая… вторая… (Удивленно.) Девятая?! Боже ты мой!.. Седьмая!.. А!.. Вот она, негодяйка! (Поднимает коробку, смотрит на нее.) Третья коробка!!! (Ставит ее на стол, открывает и смотрит на лежащие внутри катушки.) Катушка… (заглядывает в гроссбух) … пятая (рассматривает катушки) … пятая… пятая… пятая… А… вот она, мер-завочка! (Вынимает из коробки катушку, смотрит на нее.) Пятая катушка. (Кладет ее на стол, закрывает коробку, ставит ее рядом с другими, подымает катушку.) Третья коробка, пятая катушка. (Наклоняется над магнитофоном, подымает глаза. Радостно.) Кату-у-у-шка! (Со счастливой улыбкой заряжает пленку, потирает руки.) А! (Заглядывает в гроссбух, читает запись в конце страницы.) «И, наконец, смерть матери…» Гм… «Черный мяч…» Черный мяч? (Снова заглядывает в гроссбух, читает.) «Темнокожая нянька…» (Поднимает голову, размышляет, снова смотрит в гроссбух, читает) . «Небольшое улучшение действия кишечника…» Гм… «Памятное…» Что? (Наклоняется, чтобы получше рассмотреть.) «…равноденствие, памятное равноденствие…» (Поднимает голову, тупо смотрит в зрительный зал. Удивленно.) Памятное равноденствие?.. (Пауза. Пожимает плечами, снова заглядывает в гроссбух, читает.) «Последнее прости… (переворачивает страницу) … любви». (Поднимает голову, размышляет, наклоняется над магнитофоном, включает его. Приготовился слушать. Поставив локти на стол, наклоняется вперед, приложив ладонь к уху в сторону магнитофона. Лицом обращен к зрителю.)
Усаживаясь поудобнее, Крэпп нечаянно смахивает со стола одну из коробок, ругается, выключает магнитофон и со злостью сбрасывает на пол коробки и гроссбух, откручивает ленту к началу, включает и принимает свою позу слушателя.
Сегодня мне исполнилось тридцать девять, и это звоночек. Даже не принимая во внимание мою старуюслабость, у меня есть основания подозревать, что я… (колеблется) уже на самом гребне волны… или где-то поблизости. Скромно отпраздновал это ужасное событие в кабачке, как и в прежние годы… Ни души… Сидел перед камином с закрытыми глазами, пытаясь отделить зерно от шелухи. На обратной стороне конверта набросал несколько заметок. Хорошо бы вернуться к себе в берлогу, залезть в свое старое тряпье. Только что съел, – стыжусь признаться – целых три банана и еле удержался, чтоб не съесть четвертый. Роковая вещь для человека моей комплекции. (Страстно.) Надо от них отказаться! (Пауза.) Новая лампа у меня над столом – это крупное усовершенствование! Когда вокруг меня полная темнота, я чувствую себя менее одиноким… (пауза) …в каком-то смысле… (Пауза.) Я "Люблю встать и подвигаться в темноте, а потом вернуться сюда (запинаясь) … к себе. (Пауза) . К Крэппу… (Пауза.) «Зерно…» хотел бы я знать, что я под этим подразумевал… (Раздумывая.) Мне кажется, я подразумевал те события, которые стоит сохранить в памяти, когда все страсти… когда все мои страсти улягутся. Я закрываю глаза и пытаюсь представить их себе.
Пауза. Крэпп на какое-то мгновение закрывает глаза.
Необычайная тишина царит сегодня вечером. Я напрягаю слух и не слышу ни звука. Старенькая мисс Мак Глоум всегда поет в это время. Но только не сегодня. Говорят, будто поет песни своего девичества. А трудно представить ее девушкой. И все-таки она замечательная женщина… И, наверно, такая же никому не нужная. (Пауза.) А я тоже стану петь, когда буду в ее возрасте, если только доживу?.. Нет! (Пауза.) А пел я, когда был мальчишкой? Нет. (Пауза.) И вообще, пел я когда-нибудь? Нет… (Пауза) . Слушал какой-то год своей жизни, отдельные отрывки, взятые наугад. Я не. заглядывал в книгу, но это должно быть не меньше десяти-двенадцати лет тому назад. В то время, мне кажется, я еще жил с Бианкой и на ее содержании, на Кедар стрит. И хватит об этом! Безнадежное занятие! (Пауза.) Не больно-то нужно ее вспоминать… разве что стоит отдать должное ее глазам. Они были у нее такие теплые. Я вдруг снова увидел их. (Пауза.) Несравненные! (Пауза.) Ну, ладно… (Пауза.) Эти старые зарубки памяти ужасны, но часто они мне…
Крэпп выключает магнитофон, задумывается, потом снова включает ленту.
…помогают, когда я снова… (колеблется) … обращаюсь к прошлому. Трудно поверить, что и я когда-то был этаким молодым щенком. А голос! Господи боже мой! И какие надежды! (Короткий смешок, к которому присоединяется и сам Крэпп.) И какие решения! (Короткий смешок, к которому присоединяется Крэпп.) Например, меньше пить!
Короткий смешок самого Крэппа.
Обратимся к статистике! Из прожитых восьми тысяч с лишком часов тысяча семьсот часов были целиком поглощены выпивкой. Больше двадцати процентов, скажем, даже сорок процентов часов моего бодрствования. (Пауза.) Планы насчет того, как бы поменьше… (запинаясь) отдаваться все больше поглощавшей его сексуальной жизни. Последняя болезнь отца. Я уже не так гонюсь за счастьем. Предельная распущенность… Усмешечки по поводу того, что он называет своей молодостью, но слава Богу, она уже осталась позади. (Пауза.) Заколдованный круг… (Пауза.) Неясные очертания… главного произведения, кончающиеся… (короткий смешок) визгливыми упреками по адресу Господа Бога. (Долго смеется.)
К этому смеху присоединяется и Крэпп.
И что остается от всего этого убожества? Девушка в жалком зеленом пальтишке на платформе железнодорожной станции? Да? (Пауза.) Когда я вспо-
Крэпп выключает магнитофон, задумывается, потом смотрит на часы, встает и уходит в глубину сцены, в темноту.
Проходит десять секунд. Хлопает пробка. Еще десять секунд. Вторая пробка. Еще десять секунд. Третья пробка. Еще десять секунд. И вдруг слышится дрожащий старческий голос, напевающий песню.
Крэпп (поет) . Вот уж и день склоняется к западу. И ночь свои жуткие тени чертит…
Сильный приступ кашля. Возвращается к свету, садится к столу, вытирает рот, включает магнитофон, принимает свою позу слушателя.
Крэпп вздрагивает.
Крэпп выключает магнитофон, откручивает ленту немного назад, наклоняет ухо ближе к магнитофону, включает его…
…умирающая мать после ее долгого вдовства, и еще…
Крэпп выключает магнитофон, поднимает голову и бессмысленно смотрит в зрительный зал. Его губы двигаются, беззвучно произнося слово «вдовство». Пауза. Он встает, идет в глубину сцены, в темноту, и возвращается, неся в руках толстый словарь, кладет его на стол, садится и начинает искать нужное слово.
Крэпп (читая по словарю) . «Состояние или пребывание вдовца или вдовицы, не вступивших в брак после смерти жены или после смерти мужа…» (Подымает глаза. Удивлен.) Состояние или пребывание?.. (Пауза. Снова смотрит в словарь. Читает.) «Глубокий вдовий траур…» Наблюдается так же и у животных, особенно у птиц… Вдовий траур птицы-ткач… черное оперение у самцов… (Поднимает глаза, посмеиваясь.) Вдовстующая птица! (Пауза. Закрывает словарь, включает магнитофон и приготавливается слушать.) Голос с ленты…и еще скамья у плотины, с которой я мог видеть ее окно. Там я сидел на ветру, колющем лицо, и ждал ее смерти. (Пауза.) Вокруг почти ни души, разве что изредка пройдет солдат или нянька с ребенком, старик или собака. Я их всех знал уже наизусть… ну, конечно, только по внешности! Особенно хорошо запомнил молоденькую чернокожую красотку, всю в белом и накрахмаленном, с несравненной грудью. Она катила большую черную закрытую коляску, напоминавшую похоронные дроги. Когда бы я ни посмотрел в ее сторону, я замечал, что и ее глаза были устремлены на меня. Но тем не менее, когда у меня, наконец, хватило нахальства заговорить с ней… не будучи ей представленным… она пригрозила позвать полицейского. Словно я покушался на ее девственность! (Смеется. Пауза.) А какое личико у нее было! А глазки! Словно… (колеблясь) словно хризолиты! (Пауза.) Ну, ладно… (Пауза.) Я был как раз там, когда…
Крэпп выключает магнитофон, размышляет, потом снова включает.
…жалюзи вдруг опустились, и оттуда бросили мяч маленькой белой собачонке, чоб она поймала его. И как раз в этот момент я взглянул наверх, и мяч оказался у меня в руках. Все это прошло, и, наконец, с этим покончено. Несколько мгновений я сидел, держа мячик в руке, а собачонка визжала и царапала меня лапой. (Пауза.) Мгновения… Ее мгновения, мои мгновения… (Пауза.) Собачьи мгновения. (Пауза.) В конце концов я протянул мячик собаке, и она осторожненько, бережно взяла его в пасть. Маленький, старый, черный, жесткий и крепкий мячик. (Пауза.) До своего смертного часа я все еще буду ощущать этот мячик в своей руке… (Пауза.) А ведь я мог бы сохранить его. (Пауза.) Но я отдал его собаке. (Пауза.) Ну, ладно… (Пауза.) И еще год глубокого душевного мрака и нужды… до той памятной ночи в марте, на молу, когда так завывал ветер, ночи, которую я никогда не забуду, ночи, когда я вдруг все это увидел. Видение… Именно самое главное то, что, мне кажется, я и должен сегодня записать к тому дню, когда моя работа будет закончена, а в моей памяти уже не останется местечка, ни теплого, ни холодного для того чуда, которое… (запнулся) для того огонька, который его освещает. То, что я тогда вдруг увидел… это было то, во что я верил всю жизнь…
Крэпп нетерпеливо выключает магнитофон, прокручивает ленту вперед и снова включает.
…высокие гранитные скалы и клочья пены, взлетающие ввысь в свете маяка, и флюгер, который вертелся, словно пропеллер. И мне наконец стало ясно, что темнота и мрак, в которых я всегда стремился скрыться, в действительности были моими самыми…
Крэпп крепко выругался, выключил магнитофон, прогнал ленту немного вперед и снова включил…
…неразрывно связаны до тех пор, пока буря и мрак не растворились в свете понимания и в огне…
Крэпп еще крепче выругался, выключил магнитофон, прокрутил ленту вперед и снова включил…
…зарывшись лицом в ее грудь, и моя рука покоилась на ее теле. Мы лежали так без движения. Но под нами бежала вода, и нас мягко покачивало, вверх и вниз, из стороны в сторону. (Пауза.) Уже полночь прошла. Никогда еще не слышал такой тишины. Словно земля была необитаема… (Пауза.) Здесь я кончаю…
Крэпп выключает магнитофон, откручивает ленту назад и снова включает.
…к верхнему озеру спустили плоскодонку с берега, снова сели в плоскодонку и поплыли по течению. Она лежала, вытянувшись на дне лодки, положив руки под голову и закрыв глаза. Ярко сияло солнце, чуть-чуть задувал легкий ветерок, вода была спокойная, и лодка скользила. Я заметил у нее царапину на бедре и спросил, откуда она у нее. «Собирала крыжовник», – ответила она. Я опять говорил, что если все так и будет продолжаться, то ничего хорошего ждать не приходится, и все это представляется мне совершенно безнадежным. И она, не открывая глаз, согласилась со мной. (Пауза.) (пауза) (Пауза. Тихо.) Впусти меня… (Пауза.) Мы плыли вниз по течению… (Пауза.) Я лежал ничком, зарывшись лицом в ее грудь, и моя рука покоилась на ее теле. Мы лежали так без движения. Но под нами бежала вода, и нас мягко покачивало, вверх и вниз, из стороны в сторону. (Пауза.) Уже и полночь прошла. Никогда еще не слышал…
Крэпп выключает магнитофон, задумывается. Потом начинает шарить в карманах, нащупывает спрятанный там банан, вынимает его, разглядывает и снова прячет, опять что-то ищет в карманах, вынимает конверт, ощупывает его, прячет конверт в карман, смотрит на часы, встает, идет в глубину сцены, скрывается в темноте. Проходит десять секунд. Звякнула бутылка, коснувшись бокала, потом зашумел сифон. Еще десять секунд слышится только, как звякнула бутылка, ударившись о бокал. Еще десять секунд. Крэпп появляется на свету. Не очень уверенно двигаясь, подходит к столу со стороны ящиков, вынимает ключи, подносит их к глазам, выбирает нужный ключ. Сначала открывает первый ящик, заглядывает в него, шарит там рукой, вынимает катушку, смотрит на нее, запирает ящик, прячет ключи в карман, обходит стол, садится на свое место, снимает катушку с магнитофона, кладет ее на словарь, заряжает новую пленку, вынимает из кармана конверт, смотрит, что записано на его обратной стороне, кладет на стол, включает магнитофон, откашливается и начинает новую запись.
Крэпп . Только что слушал этого глупого ублюдка, каким я был тридцать лет тому назад. Даже трудно поверить, что я был до того глуп. Но слава Богу, теперь-то уж, во всяком случае, с этим покончено. (Пауза.) А какие глаза у нее были! (Застывает, задумывается… Но вдруг осознает, что записывает длинную паузу, выключает магнитофон и снова задумывается. И наконец говорит.) Все здесь, все… (Осознает, что его слова не записываются, включает магнитофон.) Все здесь, все в этой старой куче дерьма, и свет, и темнота, и голод, и пиршество этих… (колеблется) веков… (Кричит.) Да! (Пауза.) Пропади они пропадом! Боже ты мой! Отгони его мысли от его работы! Боже мой! (Пауза. Устало.) Ну что ж, может быть, он был и прав. (Пауза.) Может быть, он был прав. (Задумался. Осознает, что замолчал. Выключает магнитофон. Снова смотрит на конверт.) Тьфу! (Сминает конверт и выбрасывает. Задумывается. Включает магнитофон.) Ничего не сказать и даже не пискнуть. Да и что теперь несет с собой год? Прокисшую жвачку и твердый железный стул. (Пауза.) Упивался своей катушкой… (С удовольствием.) Кату-у-у-шка! Счастливейшая минута из прожитых полумиллиона минут. (Пауза.) Было продано семнадцать копий, одиннадцать из которых по оптовой цене в заграничные книжные магазины. Становится известен… (Пауза.) Один фунт шесть шиллингов, кажется… Раз или два выползал из своей конуры, пока не похолодало. Продрогши сидел в парке, погруженный в мечты и страстно желая уйти из этого мира. Ни души… (Пауза.) Последние мечты… (Страстно.) Не давай им ходу! (Пауза.) Совсем сгубил, выжег себе глаза, снова и снова перечитывая «Эффи», по странице в день, и снова обливаясь слезами. Эффи… (Пауза.) Мог бы быть с ней так счастлив, там, на Балтике, среди сосен и дюн… (Пауза.) А тут еще несколько раз появлялась Фанни. Старый костлявый призрак бывшей шлюхи. Не бог весть на что я был способен, но в грязь лицом не ударил. А в последний раз и совсем было не так уж плохо. «Как это тебе удается, – спросила она, – в твоем-то возрасте?» А я ответил, что всю жизнь хранил себя для нее. (Пауза.) А однажды пошел даже к Весперсу, как когда-то, когда еще бегал в коротких штанишках. (После паузы. Напевает.)
«Вот уж и день склоняется к западу
И ночь свои жуткие тени чертит…
Закашлялся и потом почти неслышно.
…И ночь свои жуткие тени чертит…» Иногда думалось среди ночи: «А что если бы сделать последнее усилие?».. (Пауза.) А, да кончай ты сейчас свою выпивку и ложись спать. Утром продолжишь свою болтовню. Или сейчас на этом кончай. (Пауза.) На этом и кончай! (Пауза.) Лежи в темноте… и блуждай. Снова вернись в сочельник в лощину и собирай можжевельник с красными ягодами. (Пауза.) Вернись в Кроган в воскресное утро, окутанное легким туманом, со своей сучкой, остановись и слушай, как звонят колокола. (Пауза.) И так дальше… (Пауза.) Вернись, снова живи… (Пауза.) И снова все эти прежние страдания… (Пауза.) Когда-то всего этого тебе было мало. (Пауза.) Лежать с ней рядом… (Длинная пауза. И вдруг наклоняется к магнитофону, выключает его, срывает ленту, отбрасывает ее, ставит другую, прокручивает вперед до того места, которое ему нужно, включает и слушает, глядя прямо перед собой.)
Голос с ленты. …крыжовник… – ответила она. Я опять говорил, что если все так и будет продолжаться, то ничего хорошего ждать не приходится, и все это представляется мне совершенно безнадежным. И она, не открывая глаз, согласилась со мной. (Пауза.) Я попросил ее посмотреть на меня, и несколько мгновений спустя… (пауза) …несколько мгновений спустя она исполнила мою просьбу, чуть-чуть приоткрыв глаза – щелочки глаз из-за слепящего сияния солнца. Я наклонился над ней, чтобы моя тень защитила ее глаза, и тогда они открылись. (Пауза. Тихо.) Впусти меня… (Пауза.) Мы плыли вниз по течению. (Пауза.) Я лежал ничком, зарывшись лицом в ее грудь, и моя рука покоилась на ее теле. Мы лежали так, без движения. Но под нами бежала вода, и нас мягко покачивало, вверх и вниз, из стороны в сторону. (Пауза.)
Губы Крэппа беззвучно двигаются.
Уже полночь прошла. Никогда еще не слышал такой тишины. Словно земля была необитаема.
Пауза.
На этом я заканчиваю свою ленту. Коробка…
(пауза) … третья… катушка (пауза) … пятая. (Пауза.) Может быть, мои лучшие годы уже прошли. Годы, когда еще была возможность счастья. Но не хотел бы вернуть их назад. Нет, не хотел бы вернуть эти годы назад. Во мне сейчас другой огонь. Другой огонь.
Крэпп неподвижен, смотрит прямо перед собой. Лента беззвучно крутится и крутится.
Кубизм комнаты размером со сцену, квадратура книжного шкафа, стопка блистающих белым отсветом газет на авансцене, кубатура канцелярского стола и чёрная, теневая фигура сна, фигура умолчания, неподвижно сидящая за столом. Да, это был Роберт Уилсон , впервые играющий в Москве пьесу Сэмюэла Беккета «Последняя лента Крэппа», на фестивале SOLO в Театре на Страстном. Мастер сценических сновидений прибыл в Москву в день своего 72-летия, что примерно соответствует возрасту Крэппа у Беккета.
На встрече с театроведами перед спектаклем кумир театральных авангардистов сказал, что первые 33 минуты будет тишина. На самом деле разразилась гроза ураганной силы, зрители слушали низкочастотные удары и треск молний, слушали обрушившийся миллиардом капель ливень, пребывали, проникали и ощущали клонированный аудиозаписью шум дождя. Полчаса медитации «аудио хай дефинишен сюрраунд саунд». Маленькие окошки наверху комнаты брызгали электрическим бело-голубым огнём. Кто заснул, а кто и начал потихоньку ужасаться. Ясно стало как день, что эта теневая фигура с маскообразным выбеленным лицом заставит-таки вспомнить что-нибудь очень печальное, причём из собственной, зрительской жизни. На что ещё может настроить тотальный дождь, как не на воспоминание?
Ужасаться — результат преувеличения, blow up, подглядывания за самим собой, выслеживания себя с помощью импульса мощной театральной формы. Несколько знакомых признались, что вообще ничего не почувствовали на этом спектакле, совсем ничего. Выверенная форма и тайминг Уилсона избирательны, сильны не для всех. Было ощущение, что если б не огромный пиетет к великому Бобу, половина зала бы испарилась на втором акте, как это случилось на мощнейшем по цвету и форме спектакле «Игра снов» в далёком 2001 году, в МХТ. Так что хорошо, когда всего одно действие. Другие, и я в том числе, ощутили резкое сокращение времени, час десять пронеслись получасом. Как это возможно?
Личную память, вот что надо было инициировать. Уронив толстый гроссбух на стол, Крэпп прекратил шквальный звук дождя, и зрительный зал испытал обострение всех чувств: в мёртвой тишине стали слышны малейшие скрипы, а вентиляция заревела ниагарским водопадом. Оранжевые белки глаз Крэппа на что-то намекали, явно не на слегка клоунский рисунок роли. Клоун печали. Достал банан из ящика стола, замер, снял кожуру за три минуты, вглядываясь в зал, бросил кожуру, медленно поднял банан к лицу, прикусил, замер с бананом, свисающим как мягкий клюв босховской цапли, мгновенно проглотил банан. Потом пошёл в ход муляж катушечного магнитофона и главное, катушка с записью.
Пришлось перечитать пьесу после спектакля, чтобы чётко определить — главное слово в пьесе — огонь, пламень. Почему-то уверен, что никто из постановщиков до Уилсона никогда не акцентировал, не концентрировал смысл пьесы вокруг таинственного слова пламень. Дело в том, что для этого надо понимать невероятную, метафизическую, таинственную силу простейшего обыденного действия — вспомнить. То есть, смотря как вспомнить, смотря с какой силой вспомнить.
Здесь мы переходим в странный, чисто мысленный театр, который, по мнению Константина Богомолова, совершенно необходим нынешнему, сверхрассудочному зрителю. Призывы Уилсона не думать, а переживать и чувствовать повисают в воздухе. Форму нельзя чувствовать, мы не древние греки, а «думать форму» самое время.
О чём разговор? «Вдруг меня осенило, что-то темное, что я вечно стремился в себе подавить, в действительности самое во мне…». Крэпп слушает плёнку, записанную в 39 лет, описание самых важных, душевно, событий. Он вскрикивает, орёт, верещит, скидывает всё со стола, выключает, включает, перематывает. Какие-то события своей жизни он не в состоянии пересматривать, переслушивать. На плёнке зафиксировано откровение, прорыв понимания, настигающий Крэппа через тридцать лет: «эта буря и ночь до самого моего смертного часа будут нерушимо связаны с пониманием, светом, с этим огнем…».
И опять истерический припадок, кричит, выключает, перематывает, слушает про её закрытые, приоткрытые глаза — щелки, из-за палящего солнца. «Впусти меня. Нас отнесло в камыши, и мы в них застряли… Как вздыхали они, когда гнулись под носом лодки. Я лежал ничком, зарывшись лицом в ее груди, и одной рукой я ее обнимал. Мы лежали не шевелясь. Но все шевелилось под нами, и нас нежно качало — вверх-вниз, из стороны в сторону».
Он абсолютно заворожён своим голосом на плёнке, захвачен памятью о сладости любви, словами про лодку. Погружение в сон наяву, видение давно ушедшего, лента крутится вхолостую, затемнение. Грусть, тоска и печаль, эта троица, на мгновение заполонила зал. Грусть-тоска моя, грусть-печаль моя, то, как быль моя, то, как даль моя…
Надо всё-таки порассуждать. Почему в этой пьесе так важен акцент вспоминания и невозможности вспоминания? Гипотеза: самое странное, глубинное достижение всех гуманитарных наук 20-го века это случайное, вслепую, нахождение Зигмундом Фрейдом психоаналитической процедуры, которая состоит именно в воспоминании. Но воспоминание это должно быть такой силы, что становится неотличимо от финального смертного переживания. То есть точно известно, что умирающий человек видит всю свою жизнь в невероятно концентрированной форме. Можно даже предположить, что смерть, по сути, это «снятие» (кем?) всей памяти для какого-то неизвестного науке загробного дела. Естественен вывод — если сделать перемотку ленты памяти ещё при жизни, то что-то кардинально изменится в жизни и даже после смерти.
Тибетская книга мёртвых? Не совсем. Об этом древнемагическом феномене пересмотра и огня изнутри написал все свои десять книг Карлос Кастанеда , вряд ли изучавший психоанализ. Да и многие о таком пишут, Владимир Шаров произвёл недавно роман «Старая девочка», ровно про то же самое, про пересмотр жизни с помощью дневника. Рассказ Филиппа Дика «Вспомнить всё», опять таки. Похоже, что этим делом и занимается Крэпп. Отсюда оранжевые глаза, отсюда нежелание ничего менять и возвращаться в сансару: «Теперь, когда во мне этот пламень. Нет, я бы не хотел их вернуть».
Ну вот, всё ясно, пламень — удары осознания при глубинном вспоминании. Похоже, весь смысл, все мысли нам приходят из подспудного состава забытых впечатлений, из океана воспринятого, но неосознанного, прочно забытого.
Совершенное по форме, минималистское театральное высказывание Роберта Уилсона разбудило дремавшую тревогу — а вдруг, как Крэппу, не удастся ничего вспомнить. Или он вспомнил? Фигуры умолчания в тексте Бэккета возводятся игрой Уилсона в квадрат, в куб. Собственно, эта тревога выплывает после спектакля и всяческих рассудочных копаний. Но и там, в зале, было ощущение чего-то самого важного, что пропускается нами, чего мы не догоняем.
Может, на это и намекал Боб Уилсон бесконечным дождём, робкими, сновидными, застывающими на ходу, подобно плавникам рыбки в авариуме, движениями «а ля комик», ракурсами с вскинутыми руками в три четверти. А Крэпп напивался, громко булькая за шкафом, пел вслед за уличным певцом, отказывался от чего-то бесповоротно. Кайф окончательности. Лента шуршит вхолостую, лента крутится впустую. Затемнение.
Кстати, в тексте Бэккета Крэпп подскальзывается на кожуре банана. Роберт этого делать не стал. Наверное, по чутью. Представьте — поскальзывается, говорит сакраментальное шьёрт побьери, зал хохочет до упаду. Но это был бы Хармс , а не Бэккет. А ведь и Даниила Хармса Боб Уилсон уже поставил, причём недавно, летом! Хармсовские «Старухи» играются силами, так сказать, самых сильных мировых кумиров. Уиллем Дефо и Михаил Барышников , вот это да. Кто знает, может и эта абсурдистская, но совсем понятная вещь доедет до Москвы.
Я уже не раз для себя отмечала, что литовский театр – это нечто особенное. Эймунтас Някрошюс, Кама Гинкас, Римас Туминас – всех этих режиссеров объединяет некий особенный творческий почерк, по которому сразу можно определить «национальность» спектакля.
В 2013 году спектакль «Последняя лента Крэппа», поставленный по одноименной пьесе Самюэля Беккета, был представлен публике после долгих обсуждений идеи постановки режиссером Оскарасом Коршуновасом и актером Юозасом Будрайтисом. Главный герой пьесы – Крэпп – как бы отправляется в свое прошлое. Он пожилой человек, за плечами которого долгая жизнь. Крэпп сидит один в комнате в окружении стопок аудиопленок с записями его собственного голоса, которые он сделал много лет назад. С самой первой минуты появления главного героя, внимание направленно только на него. Он появляется неожиданно. Прямо из зала раздаются стоны и охи, которые выглядят как обыкновенная озвучка, дабы создать подходящее настроение. И вот из зала встает мужчина. Он выглядит очень неряшливо, почти как бродяга. Седой бородатый сутулый старик, одетый в пальто поверх пижамы. Становится понятно, что все это время это он издавал эти звуки. Он встает и медленно направляется в сторону сцены. По дороге он кряхтит и как будто что-то бубнит, но разобрать ничего не возможно. Сразу создается впечатление, что у этого человека тяжело на душе. Что все его мысли обращены в прошлое, которое хоть и ушло безвозвратно, но не отпускает его и не дает покоя. В комнате царит хаос. Вырванные из каких-то книг и тетрадей листы валяются по полу, кучи запутанной аудиопленки и стол, заваленный тетрадями и книгами, за которыми виден старый ленточный аудиомагнитофон. Крэпп поднимается на сцену, подходит к столу и начинает что-то искать. Трудно понять, что и зачем, но сразу видно, что ему это очень нужно. Он начинает издавать звуки, напоминающие панику, отчаяние, когда ему не удается отыскать нужный предмет. Не говоря ни слова, актер наделяет своего героя большим смыслом, чем любые слова, которые могли бы быть произнесены. И вот мы видим, что он нашел то, что искал. Вместе с Крэппом мы чувствуем радость и облегчение. Вот оно – то, что нужно – небольшая шкатулка на замочке. Старик гладит ее, как женщину или ребенка, как бы успокаивая, судорожно достает ключ и медленно открывает. Еще один радостный возглас! Зритель пока не знает, что внутри. Нам этого не видно из-за поднятой крышки. Но что бы там не находилось, создается впечатление, что там находится настоящее сокровище, не как иначе. Но это впечатление быстро испаряется, когда герой бережно и заботливо достает из шкатулки банан. Эта сцена просто покорила меня своей простотой и гениальностью. Начинается игра с бананом. Ничего увлекательнее, кажется, не придумаешь, чем наблюдать, как старик смотрит на банан, будто знакомясь с ним, аккуратно очищает его, как бы спрашивая разрешение. Каждое его действие, каждый шаг, взгляд - наполнены глубочайшим смыслом. Он настолько увлекается процессом очищения и поедания банана, что параллельно появляются десятки ассоциаций, картин и историй, от чего наблюдение за ним делается ужасно интересным. За все это время актер не проронил ни слова, только мычание и стоны. Прошло уже минут пятнадцать от начала спектакля, а текста так и не было. Все, что успел сделать главный герой – съесть два банана, вышвырнув в зрительный зал кожуру. И, тем не менее, все эти пятнадцать минут в зале царила атмосфера полного погружения зрителя в материал. Все с огромным интересом наблюдали за всеми манипуляциями, которые проделывал актер на сцене.
Далее Крэпп садится за стол и начинает перебирать одну за другой, беспорядочно лежавшие на нем пленки. Те, которые ему не подходят, ведь он ищет что-то конкретное, он просто бросает на пол и, лишь найдя ту самую, удовлетворенный собой, он вставляет ее в магнитофон. Включается запись. Мы начинаем понимать, что голос, звучащий на пленке принадлежит ему, Крэппу, много лет назад. Голос рассказывает о своих мыслях, чувствах, о том, что он делал и что хотел бы сделать, но по каким-то причинам не смог. Запись погружает нас в историю жизни, наполненную любовью, ненавистью, радостью и отчаянием. Зритель вместе с героем, погружается в его прошлое и также вместе с ним переживает все то, что с ним происходило в этом самом прошлом. За то время, что идет спектакль, главный герой, уже полюбившийся нам, заново проживает все свою жизнь, ведя нас за собой и показывая картины и образы своей жизни.
Это тяжелый и грустный спектакль, но он проникает прямо в душу, с первой секунды запускает щупальца чужой судьбы вам в сердце и обосновывается там надолго. Начинаешь задумываться о жизни, ее быстротечности и тех ошибках, которые свойственно человеку допускать. Простые, но гениальные решения режиссера, великолепная игра Юозаса Будрайтиса полностью раскрывают суть пьесы и в итоге, остаться равнодушным просто невозможно.
